доктор

	Арсений Несмелов (1889 - 1945)
ПОРУЧИК АРСЕНИЙ НЕСМЕЛОВ Арсений Несмелов, он же Арсений Иванович Митропольский, родился в 1889 в Москве в семье статского советника И.Митропольского. Окончил кадетский корпус. Во время первой мировой войны поручик 11-го гренадерского Фанагорийского полка, награжден четырьмя орденами, отчислен по ранению в резерв в апреля 1917. Первая книга «Военные Странички» издана в Москве в 1915 году, тираж 3000. Участвовал в октябрьских боях в Москве. С 1918 в армии Колчака, с остатками которой отступал до Владивостока, где занимался литературной деятельностью, состоя под надзором ОГПУ, без права покидать город. В 1924 году бежал в Маньчжурию. Жил в Харбине, зарабатывая на жизнь пером. Самый известный из поэтов этой ветви эмиграции. В 1945 после взятия Харбина Советской Армией арестован, в сентябре того же года умер в пересыльной тюрьме в Гродеково. Этот человек, обладавший удивительно прямой линией жизни, и, кажется, не способный питать никаких иллюзий, был обречен раз за разом проходить между двух огней, пока не исчез в пламени. Но множество теней, отброшенные им, продолжили свои фантомное существование, и есть своя закономерность в том, что одна из них мелькнула средь пестрой суеты эстрадного шоу. Гражданская война для него кончилась в двадцатом году, с уходом остатков армии Колчака в Китай и Монголию. Те части, которые оказались в Приморье перешли на сторону ДВР, а войну продолжали прояпонские формирования атамана Семенова. Когда в октябре 1922г. Приморье вернулось в состав РСФСР и Дальневосточная республика прекратила свое существование, Несмелов остался во Владивостоке, продолжая активно печататься в местных изданиях. Но чем дальше отодвигалась гражданская война, тем плотнее обкладывало Несмелова ОГПУ, понимая чем это кончится, он в 1924 году, через тайгу бежал в Китай, где и стал самым видным поэтом дальневосточной ветви эмиграции. Поэзию его часто включают в антологии Серебрянного века, но право его на это подвергается сомнению. Что, в общем, не удивительно, литературная поденщина, которой он зарабатывал на хлеб насущный, похоже, не давала ему как следует сосредоточиться, потому в его, на мой взгляд, излишне многословных стихах, часто применяется шаблонный подход, в рамках канонов тех школ, с которыми он был знаком, тут можно называть имена от Никитина до Маяковского и Цветаевой. Но присущая ему интонация в той или иной степени прорезывалась в его текстах, несмотря ни на какое влияние. Возможно не последнюю роль в этом сыграло место, где он обосновался. Харбин, столица КВЖД, последний русский город, ускользнувший из-под власти большевиков, словно осколок зеркала, уже полузасыпанный желтой дорожной пылью, продолжал хранить образ ушедшей России, и вместе с тем он имел слишком много пугающе общего с Россией нынешней. И его поэт Арсений Несмелов, побежденный революцией, продолжал нести на себе ее отблеск, когда в самой России от нее ничего уже не осталось. Ему ставят в вину, то что он был одним из организаторов партии русских фашистов в Маньчжурии, но я склонен доверять его стихам, а не протоколам партийных собраний. Впрочем, о стихах Арсения Несмелова предоставляю судить читателю. Ю. Рудис
ПОДАРОК Я сидел в окопе. Шлык башлычный Над землей замерзшею торчал. Где-то пушка взъахивала зычно И лениво пулемет стучал. И рвануло близко за окопом, Полыхнуло, озарив поля. Вместе с гулом, грохотом и топом На меня посыпалась земля. Я увидел, от метели колкой Отряхаясь, отерев лицо, Что к моим ногам упала елка — Вырванное с корнем деревцо. Ухмыляясь: «Вот и мне подарок! Принесу в землянку; что ж, постой В изголовьи, чтобы сон был ярок, Чтобы пахло хвоей под землей». И пополз до черного оврага, Удивляясь, глупый человек, Почему как будто каплет влага С елочки на пальцы и на снег. И принес. И память мне не лгунья, Выдумкой стишок не назови: Оказалась елочка-летунья В теплой человеческой крови! Взял тогда Евангелье я с полки, Как защиту... ужас душу грыз! И сияли капельки на елке, Красные, как спелый барбарис. СОЛДАТСКАЯ ПЕСНЯ Шла на позицию рота солдат, Аэропланы над нею парят. Бомбу один из них метко кидал И в середину отряда попал. Недалеко же ты, рота, ушла! Вся до единого тут полегла! Полголовы потерял капитан, Мертв барабанщик, хоть цел барабан. Но капитан окровавленный встал И барабанщику встать приказал. Поднял командою, точно в бою, Мертвый он мертвую роту свою, И через поля кровавую топь Под барабана зловещую дробь Тронулась рота в неведомый край, Где обещают священники рай. Строго, примерно равненье рядов... Тот без руки, а другой — безголов, А для безногих и многих иных Ружья скрестили товарищи их. Долго до рая, пожалуй, идти, Нет на двухверстке такого пути; Впрочем, без карты известен маршрут, Тысячи воинов к раю бредут! Скачут верхами, на танках гремят, Аэропланы туда же летят, И салютует мертвец мертвецу, Лихо эфес поднимая к лицу. Вот и чертоги, что строились встарь, Вот у ворот их согбенный ключарь. Старцы-подвижники, посторонись!— Сабли берут офицеры подвысь. И рапортуют запекшимся ртом: Умерли честно в труде боевом! ПЕРЕХОДЯ ГРАНИЦУ Пусть дней не мало вместе пройдено, Но вот не нужен я и чужд, Ведь вы же женщина - о Родина! - И, следовательно, к чему ж Все то, что сердцем в злобе брошено, Что высказано сгоряча: Мы расстаемся по-хорошему, Чтоб никогда не докучать Друг другу больше. Все, что нажито, Оставлю вам, долги простив, - Все эти пастбища и пажити, А мне просторы и пути. Да, ваш язык. Не знаю лучшего Для сквернословий и молитв, Он, изумительный, - от Тютчева До Маяковского велик. Но комплименты здесь уместны ли, - Лишь веждивость, лишь холодок Усмешки, - выдержка чудесная Вот этих выверенных строк. Иду. Над порослью - вечернее Пустое небо цвета льда. И вот со вздохом облегчения: Прощайте, знаю: Навсегда ИНТЕРВЕНТЫ Серб, боснийский солдат и английский матрос Поджидали у моста быстроглазую швейку. Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нес И за девичий взор, и за нежную шейку... И врагами присели они на скамейку, Серб, боснийский солдат и английский матрос. Серб любил свой Дунай. Англичанин давно Ничего не любил, кроме трубки и виски... А девчонка не шла; становилось темно. Опустили к воде тучи саван свой низкий. И солдат посмотрел на матроса как близкий, Словно другом тот был или знались давно. Закурили, сказав на своем языке Каждый что-то о том, что Россия — болото. Загорелась на лицах у них позолота От затяжек... А там, далеко, на реке, Русский парень запел заунывное что-то... Каждый хмуро ворчал на своем языке. А потом в кабачке, где гудел контрабас, Недовольно ворча на визгливые скрипки, Пили огненный спирт и запененный квас И друг другу сквозь дым посылали улыбки. Через залитый стол неопрятный и зыбкий У окна в кабачке, где гудел контрабас. НАД МОГИЛОЙ СОРАТНИКА (Милой тени Бориса Суторихина) В нашей безысходности дремучей - Говорю о беженской глуши - Породил богоподобный случай Юношу сияющей души. Был спокоен твердостью каленой, Был, как сталь отточенная, прям, Вот такие вырастают клены По российским рощам и лугам. Вырос. Встал. Задумчивые очи В сторону России обратил, Не пугался нависавшей ночи, Верою и мужеством он жил. Выбрал путь. И на дорогу вышел. Сделал шаг. И не свернул с пути. Вся Россия той дорогой дышит, Только ею следует идти. Сколько б сделал, сколько бы исполнил, Как жалеть и плакать мы должны! Но одна из сатанинских молний Поразила витязя страны. Милый мальчик, юноша хороший, Мирно спи под маленьким холмом, Тяготу твоей прекрасной ноши Мы поднимем, на себя берем. Спи, соратник! На суде Господнем Божий воин не опустит глаз, Ибо то, что делаем сегодня, К светлой рати приобщает нас. И душа твоя, как голубь белый, К нам вернется в жесточайший миг, Чтоб наполнить твердостию смелой Волю тех, кто дрогнул и поник. Тишина, рыданья песнопений, Сладкий ладан, влажные глаза. Пройдены последние ступени. Небо сентября, как бирюза. Отрыдали. Поклонились телу. Снова внемлем боевой трубе: С новой силой обратимся к делу, С новой силой - к мужеству, к борьбе! Спи, соратник, юноша наш милый, Мы уходим, ибо жизнь зовет И прошепчет свежая могила: - Умер я, но Родина живет! СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ Отступать! - и замолчали пушки, Барабанщик-пулемет умолк. За черту пылавшей деревушки Отошел Фанагорийский полк. В это утро перебило лучших Офицеров. Командир сражен. И совсем молоденький поручик Наш, четвертый, принял батальон. А при батальоне было знамя, И молил поручик в грозный час, Чтобы Небо сжалилось над нами, Чтобы Бог святыню нашу спас. Но уж слева дрогнули и справа, - Враг наваливался, как медведь, И защите знамени - со славой Оставалось только умереть. И тогда, - клянусь, немало взоров Тот навек запечатлело миг, - Сам генералиссимус Суворов У святого знамени возник. Был он худ, был с пудреной косицей, Со звездою был его мундир. Крикнул он: "За мной, фанагорийцы! С Богом, батальонный командир!" И обжег приказ его, как лава, Все сердца: святая тень зовет! Мчались слева, набегали справа, Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед! Ярости удара штыкового Враг не снес; мы ураганно шли, Только командира молодого Мертвым мы в деревню принесли... И у гроба - это вспомнит каждый Летописец жизни фронтовой, - Сам Суворов плакал: ночью дважды Часовые видели его		ВСТРЕЧА Мы - вежливы. Вы попросили спичку И протянули черный портсигар, И вот огонь - условие приличья - Из зажигалки надо высекать. Дымок повис сиреневою ветвью. Беседуем, сближая мирно лбы, Но встреча та - скости десятелетье! - Огня иного требовала бы… Схватились бы, коль пеши, за наганы, Срубились бы верхами, на скаку… Он позвонил. Китайцу: Мне нарзану! Прищурился - и рюмку коньяку… Вагон стучит, ковровый пол качая, Вопит гудка басовая струна. Я превосходно вижу: ты скучаешь, И скука, парень, общая у нас. Пусть мы враги, - друг другу мы не чужды, Как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты Несешь ярмо совсем иной судьбы? Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как музыку. Запело и ожгло… Мы не равны, - но все же мы подобны, Как треугольники при равенстве углов. Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок… Мы - дети восемнадцатого года, Тридцатый год. Мы - прошлое, дружок! Что сетовать! Всему приходят сроки, Исчезнуть, кануть каждый обряжен, Ты в чистку попадешь в Владивостоке, Меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, В былых боях изодранный лоскут… - Мне, право, жаль, что вы еще не с нами. - Не лгите: с кем? И… выпьем коньяку. ВОССТАНИЕ (Отрывок из поэмы) Мы - белые. Так впервые Нас крестит московский люд. Отважные и молодые Винтовки сейчас берут. И натиском первым давят Испуганного врага, И вехи победы ставят, И жизнь им недорога. К Никитской, на Сивцев Вражек! Нельзя пересечь Арбат. Вот юнкер стоит на страже, Глаза у него горят. А там, за решеткой сквера, У чахлых осенних лип, Стреляют из револьвера, И голос кричать охрип. А выстрел во тьме - звездою Из огненно-красных жил, И кравшийся предо мною Винтовку в плечо вложил. И вот мы в бою неравном, Но твёрд наш победный шаг, Ведь всюду бежит бесславно, Везде отступает враг. Боец напрягает нервы, Восторг на лице юнца, Но юнкерские резервы Исчерпаны до конца! - Вперед! Помоги, Создатель! - И снова ружье в руках. Но заперся обыватель, Как крыса, сидит в домах. Мы заняли Кремль, мы - всюду Под влажным покровом тьмы, И все-таки только чуду Вверяем победу мы. Ведь заперты мы во вражьем Кольце, что замкнуло нас, И с башни кремлёвской - стражам Бьет гулко полночный час. ......................................... Так наша началась борьба - Налетом, вылазкою смелой. Но воспротивилась судьба Осуществленью цели белой. Ах, что "судьба", "безликий рок", "Потусторонние веленья"… Был органический порок В безвольном нашем окруженье! Отважной горсти юнкеров Ты не помог, огромный город, Из запертых своих домов, Из-за окон в тяжёлых шторах. Ты лишь исхода ждал борьбы И каменел в поту от страха. И вырвала из рук судьбы Победу красная папаха. Всего мгновение, момент Упущен был - упал со стоном. И тащится интеллигент К совдепу с просьбой и поклоном. Службишка, хлебец, керосин, Крупу какую-то для детской… Так выю тянет гражданин Под яростный ярем советский. А те, кто выдержали брань, В своем изодранном мундире Спешат на Дон и на Кубань И начинают бой в Сибири. И до сих пор они в строю, И потому - надеждам сбыться. Тебя добудем мы в бою, Первопрестольная столица! БАЛЛАДА О ДАУРСКОМ БАРОНЕ К оврагу, где травы рыжели от крови, Где смерть опрокинула трупы на склон, Папаху надвинув на самые брови, На черном коне подъезжает барон. Он спустится шагом к изрубленным трупам, И смотрит им в лица, склоняясь с седла, - И прядает конь, оседающий крупом, И в пене испуга его удила. И яростью, бредом ее истомяся, Кавказский клинок, - он уже обнажен, - В гниющее красноармейское мясо, - Повиснув к земле, погружает барон. Скакун обезумел, не слушает шпор он, Выносит на гребень, весь в лунном огне, - Испуганный шумом, проснувшийся ворон Закаркает хрипло на черной сосне. И каркает ворон, и слушает всадник, И льдисто светлеет худое лицо. Чем возгласы птицы звучат безотрадней, Тем,сжавшее сердце, слабеет кольцо. Глаза засветились. В тревожном их блеске - Две крошечных искры, два тонких луча... Но нынче, вернувшись из страшной поездки, Барон приказал: Позовите врача! И лекарю, мутной тоскою оборон, ( Шаги и бряцание шпор в тишине), Отрывисто бросил: Хворает мой ворон: Увидев меня,не закаркал он мне! Ты будешь лечить его, если ж последней Отрады лишусь - посчитаюсь с тобой!.. Врач вышел безмолвно и тут же в передней, Руками развел и покончил с собой. А в полдень, в кровавом Особом Отделе, Барону, - в сторонку дохнув перегар - Сказали: Вот эти... Они засиделись: Она - партизанка, а он - комиссар. И медленно,в шепот тревожных известий, - Они напряженными стали опять, - Им брошено: на ночь сведите их вместе, А ночью - под вороном их расстрелять! И утром начштаба барону прохаркал О ночи и смерти казненных двоих... А ворон их видел? А ворон закаркал? - Барон перебил... И полковник затих. Случилось несчастье! -он выдавил ( Дабы удар отклонить -сокрушительный вздох), - С испугу ли, - все-таки вскрикнула баба, - Иль гнили объевшись, но... ворон издох! Каналья! ТЫ сдохнешь, а ворон мой - УМЕР! Он, каркая, славил удел палача!... От гнева и ужаса обезумев, Хватаясь за шашку, барон закричал: Он был моим другом! В кровавой неволе Другого найти я уже не смогу! - И, весь содрогаясь от гнева и боли, Он отдал приказ отступать на Ургу. Стенали степные поджарые волки, Шептались пески, умирал небосклон... Как идол, сидел на косматой монголке, Монголом одетый, безумный барон. И шорохам ночи бессоной внимая, Он призраку гибели выплюнул: Прочь! И каркала вороном - глухонемая, Упавшая сзади, даурская ночь. ----------------------- Я слышал, в монгольских унылых улусах, Ребенка качая при дымном огне, Раскосая женщина в кольцах и бусах Поет о бароне на черном коне... И будто бы в дни, когда в яростной злобе Шевелится буря в горячем песке, - Огромный, он мчит над пустынею Гоби, И ворон сидит у него на плече. СКАЗКА Я шел по трущобе, где ходи[1] Воняли бобами, и глядь - Из всхлипнувшей двери выходит Шатаясь притонная блядь. И слышу ( не грезит ли ухо Отравленно стрелами дня?), Как женщина тускло и глухо Гнусила строку из меня. И понял восторженно-просто, Что все, что сковалось в стихе, Кривилось горящей берестой И в этом гнезде спирохет ВРАГИ У него глаза, как буравцы, Спрятавшись под череп низколобый, В их бесцвет, в белесовость овцы Вкрапла искрь тупой хорячьей злобы. Поднимаю медленно наган, Стиснув глаз, обогащаю опыт: Как умрет восставший хулиган, Вздыбивший причесанность Европы? Здесь вы найдете еще немного стихов Арсения Несмелова
КОЛЬЦО ЦЕЗАРЯ I В записках Цезаря о галльской войне, написанных, как знает каждый, с простотой и ясностью, свойственной великому автору их, есть одно темное место. Это там, где Цезарь говорит о завоевании им свевов… Вы помните удивительный эпизод спасения укрепленного лагеря римлян, осажденного свирепыми свевами, этим воинственнейшим из галльских племен? Это место как-то не вяжется с общим ультрареалистическим тоном записок. На фоне трезвой повествовательной прозы, это место словно пятно, нанесенное чужой кистью, – вы помните намек как бы на некое чудо, спасшее лагерь, упоминание о каких-то существах, метавших гром и молнию?.. Некоторые из толкователей «Записок» склонны даже считать это место за добавление позднейшего переписчика. Но так или иначе… –––––––––– Легиону, которым командовал сам легат, его любимейшему одиннадцатому легиону, грозила неминуемая гибель. Осада лагеря свевами вступала уже в тринадцатые сутки. Рвы и валы лагеря были окружены осадными башнями, искусству строения которых свевы научились у самих римлян. У осажденных иссякли запасы копий и стрел, их противоосадные башни были сожжены. Сожжен был преториум легата. На его пепелище угрюмо сидел Цезарь. Над ним, поникшим, на кедровом древке высился серебряный орел легиона. Хищные рубиновые глаза орла смтрели вперед, на свевов, на восток. Глаза его уже заалели от первых лучей зари. Серебряный орел ни о чем не думал. Цезарь же думал о неминуемой гибели легиона, которую принесет новый приступ врага. Услышав шаги приближающегося человека, он не поднял головы, Цезарь знал, что это дежурный трибун; Цезарь знал, что он скажет: – Легат, у пращников нет больше ни камней, ни свинчаток для метания. Или: – Легат, запас наконечников для стрел иссяк. Или еще что-нибудь, что исправить, восстановить, добыть – он был бессилен. Цезарь не поднял головы, великий полководец был в отчаянии. Но то, что доложил ему трибун, вдруг заставило его поднять голову, насторожиться – в этот миг Цезарь стал похож на хищного легионного орла – и затем быстро подняться с обгоревшего бревна, на котором он сидел. – Но что делают эти люди, и откуда они? – быстро спросил он трибуна. – Их не было еще вчера, легат, – ответил юноша в изорванном и во многих местах прожженном сагуме. – Тот холм, на вершине которого они за ночь вырыли маленький ров, был на заходе солнца еще пуст… – Они – галлы? – Нет. – Может быть, германцы? – Тоже нет, легат. – Римляне, наконец? – Клянусь Геркулесом, нет, легат. Но они дышат огнем… – Какую чепуху ты говоришь, Секст! Как могут люди дышать огнем?.. – Но, легат, они дышат им! Почти каждый из них имеет в зубах странный предмет, похожий на маленькую курительницу. И они выдыхают дым… Пожалуй, они боги. – Чепуха! Но как они ведут себя по отношению к нам, дружественно ли? – Вполне. Они показывают в сторону свевов, пренебрежительно машут руками и плюют. – Сколько их? – Не больше одной центурии. И… прости меня, легат… они все в штанах, как бабы или старики. – Есть у них оружие? Стрелы, копья, баллисты? – У них в руках какие-то короткие палки. Впрочем, не совсем палки: они сделаны и из дерева, и из железа… С одной стороны эта штука расширяется. Этой стороной они вставляют эту штуку в плечо, показывают в сторону свевов и гордо говорят… – Что говорят? – Прости меня, легат, но они говорят: «пу»… – Какая чепуха, Секст! Не с ума ли ты сошел от страха, что через час тебе, впрочем, как и мне, придется броситься на меч, чтобы не достаться в руки галлам. – Легат!.. – Впрочем, пойдем… Я сам выясню, что это за дикари, дышащие пламенем и говорящие «пу»… II Часть воинов первой центурии сбежала в ров. Тут же был и их примипил с красным султаном на медном шлеме. Они окружили двух парней в защитных куртках и защитных штанах, смело соскочивших в ров. Действительно, оба незнакомца выпускали из ноздрей дым – в зубах у них были наши трубочки. – Кто вы такие и откуда вы? – спросил орленосец. – Видимо, вы не враги, раз так смело пришли в наш лагерь… – По-каковскому они лопочут, Митрич? – спросил один из парней другого. – И все в железе, – видать, дикари… Ох, Сибирь-матушка, и какого только люда не живет на тебе! Гляди-ка – луки и стрелы! Может, башкиры или гураны?.. Ничего, парень, ничего, – свои! – похлопал он по плечу примипила. – Свой народ, тоже белые… Ротный нас послал к вам насчет провианту… Прямо сказать – нет ли какой ни на есть жратвы? Хоть хлебушка, что ли? А может, и водочка найдется? Ужасти, до чего отощали! Нас в обход красным послали, а мы и заблудились. Вы, видать, башкирской самообороны, а мы первого добровольческого, которым капитан Жилинский командует. Ничего, всё одно – свои! Стало быть, водочки, винца бы… Из всей этой речи римлянам было понятно только одно слово: вино. – Винум, – сказал младший центурион. – Они просят вина, примипил. И он протянул незнакомцам свою флягу с крепким легионным вином, к которой те и стали припадать с величайшей жадностью. В это время на валу появился Цезарь со свитой. С помощью воинов оба добровольца поднялись на укрепление. Надо сказать, что выпитое на голодный желудок крепкое солдатское вино уже порядочно ударило им в головы. Начался разговор – вернее, попытка объясниться. Цезарь пробовал гречекий, египетский, арамейский языки. Он призвал галльского толмача, но и тот не был понят незнакомцами. Солдатишки дружески трепали его по плечу, говоря всё одно и то же: – Нам, главное, милый, жратвы бы… Ну, хлебца, что ли… Отощала братва! А вино, настойка эта ваша, что ли, она действительно хороша. Винца бы, конечно, тоже не мешало бы. И они показывали себе на рты и на животы. В этом отношении оба посланца неизвестных союзников были Цезарем поняты, и, хотя сами осажденные уже страдали от недостатка провианта, Цезарь знаками дал своим гостям понять, что им дадут и хлеба, и вина. – Христос те храни! – обрадовались солдатишки. – Хоть и нехристи, а понимают, что мы – свои люди. Одно дивно: ведь, кажись, башкиры-то вина не пьют… – Может, после революции и им вино разрешено, – догадался другой. – Тоже, хоша и басурманы, а выпить надо. – Ну, Митрич, полезем назад. Вишь, сколько нанесли. Стало быть, сочувствуют. – Не ссыпаться бы с валу. Эй, ты, пожарный в каске, подсоби… – Винца бы еще хлебнуть, Митрич. Не дает энта собака – ишь, ощерился. Вот этого разве попросить – он, кажись, у них за главного. Ваше благородие, винум, понимэ? Прикажи этому в каске дать нам хлебнуть. – Что это у вас за плечами? – спросил Цезарь, прикасаясь к винтовке, висевшей у Митрича за плечом. – Дикари! – удивился тот. – Истинная татарва, винтовки не видали! Вы, ваше благородие, прикажите этому носатому дать нам винишка, а уж мы вас ублажим винтовочкой. Куда бы пальнуть, Федот?.. – А вот над нами гуси летят. – И впрямь!.. Митрич снял с плеча винтовку, вскинул ее и выстрелил по стае. Звук выстрела и огонь, сверкнувший из ствола, поверг наземь всю свиту великого полководца. Не испугался лишь Цезарь. Но и он с великим удивлением смотрел на упавшую к его ногам убитую птицу. – Друзья! – сказал он затем своим сконфуженным подчиненным, торопливо поднимавшимся с земли. – Кто бы ни были эти люди – они вооружены таким оружием, которого у нас нет. Вы говорите, что они боги? Не думаю. Боги не стали бы с такой жадностью пить наше дрянное вино. Но, во всяком случае, нам лучше иметь их своими союзниками, чем врагами. Поэтому прибавьте к тому, что я им уже дал, еще одного жареного барана и дайте им еще вина. И помогите им всё это донести до их холма, потому что оба они и так уже едва держатся на ногах. III К этому времени достаточно рассвело. Впереди, менее чем в версте от римского укрепления, уже зашевелилось становище свевов. В этот раз враги не торопились с приступом: они знали, что достаточно будет первого хорошего нажима – и римское гнездо станет их добычей. Знал это и Цезарь… если, если таинственные незнакомцы, занявшие соседний холм, не окажут ему и его солдатам неожиданной божественной помощи. Но едва ли на эту помощь можно было серьезно рассчитывать и обнадеживаться ею. Защитники вершины холма были так жалко малочисленны! Да к тому же все они уже и попрятались в ямы, нарытые ими за ночь, видимо, устрашенные грозным противником. – Смотрите! – кричали воины Цезаря. – Они или спрятались, или снова ушли в землю, откуда и появились. И напрасно мы принимали их в своем лагере! Это, конечно, злые духи галльской земли, подземные жители!.. – Или галльские лазутчики… Они всё выведали и высмотрели у нас!.. Горе, горе нам! – А мы еще снабдили их хлебом, мясом и вином!.. – Горе, горе!.. – Мы ничего не потеряли, солдаты! – громко сказал Цезарь крикунам. – Всё равно, мы обречены на гибель, если не будем настолько мужественны, чтобы отбить и этот приступ. Нам надо продержаться только до вечера – седьмой легион уже спешит к нам на помощь… Солдаты смолкли. Трибун Секст Клавдий сказал: – И притом, легат, не все те странные существа попрятались в землю. Вот около той штуки, что торчит между двух маленьких их валов… Ты видишь – она похожа на баллисту?.. Там мои глаза замечают людей… – Да, да, и мы видим! – закричало несколько голосов. – Они шевелятся там у себя на холме. Помоги им Юпитер, если они действительно наши союзники… В это время на площадках осадных башен свевов показались первые неприятели. Они изготовились для метания с вершин своих сооружений зажигательных стрел в коновязи турм, расположенные за рвами. Свевы хотели вызвать огнем панику среди лошадей конницы и затем уже броситься на приступ. Но едва свевские стрелки метнули первые стрелы, как по вершине холма, занятого странными существами, забегали огоньки, что-то там затрещало, легкий свист раздался над головами римлян, и в то же мгновение враги их стали мертвыми падать с башен. – Милосердный Юпитер! – закричали воины. – Что же это происходит? Эти существа, вышедшие из земли, поражают наших врагов своим оружием: громом и молниями!. Цезарь молчал. К нему, сгибаясь в поклонах, протискался легионный жрец. – Высокочтимый питомец побед!.. – высокопарно начал он, склоняясь перед полководцем. – Ну не говорил ли я тебе вчера вечером, что ауспиции благоприятны и что мы обязательно победим врагов?. . – Попробовал бы ты мне сказать иное! – сурово сдвинул брови Цезарь. – Твои ауспиции нужны не мне, а воинам… – Стало быть, так или иначе, но я нужен, и я полагаю, что Юпитер был бы очень обрадован, если бы ты вспомнил свое обещание и прибавил бы мне жалование… – Уйди, старая сандалия! – рассердился скуповатый Цезарь. – Ты мне мешаешь наблюдать за тем, что происходит у свевов. Да, по правде говоря, ты и так уж сожрал всех кур в лагере под предлогом необходимости гадания на их внутренностях… И еще попрошайничаешь! Жреца оттеснили. Тут к нему подбежал денщик трибуна Секста, известный своею трусостью вольноотпущенник Дав и стал умолять, чтобы жрец возложил на него руки и тем предохранил бы его от ран и увечий на сегодняшний день… – За возложение рук, Дав, – деловито сказал жрец, – я беру, как тебе известно, два сестерция. – О, я отдам тебе деньги завтра же! – молвил вольноотпущенник, но жрец был непреклонен. – В кредит я не возлагаю рук! – решительно сказал он. – Так провозлагаешься, в кредит-то! А вдруг тебя все-таки пришибет бревном? Кто мне заплатит?. . В это время многотысячные полчища галлов оставили уже свое становище и устремились на холм. Видимо, их передовые отряды донесли главному командованию, что некая группа римлян, вооруженная дальнобойными пращами необычайной силы, заняла возвышенность перед лагерем, и прежде, чем атаковать главные силы, надо уничтожить опорный пункт противника… – Трибуны, центурионы, по местам! – крикнул Цезарь. – Помните, жизнь всех зависит от доблести каждого. Я буду находиться при легионном орле… Цезарь с замиранием сердца смотрел на эту ужасную атаку. Он знал – сейчас защитники холма будут раздавлены, а затем будет раздавлен и его лагерь. И вдруг то, что его трибун принял за хобот баллисты, полыхнуло огромным кругом желтого пламени и грянуло настоящим, подлинным громом. Что-то оглушительно завизжало, уносясь в сторону свевов, и, снова сверкнув огнем, прогрохотало там. И так до десяти раз в течение трех, не более, минут: взлетал огонь, гремело, взвизгивало и огнем рвалось среди расстроенных уже рядов пытавшегося наступать врага. Потом в нескольких точках вершины что-то торопливо, захлебываясь, затявкало, словно одновременно залаяли все семь голов подземного пса Цербера. Свевы бежали. Всё поле было усеяно трупами… Ликующий Цезарь приказал отворить боковые ворота лагеря и выпустил на бегущих свою конницу. Легкие турмы быстро развернулись на ровном поле и, легкокрылые, пошли добивать врага. Это был полный разгром; решительная, окончательная победа! Жрец, полумертвый от страха еще секунду назад, первым пришел в себя. Хватая Цезаря за край его паладаментума, он звал его к ларам лагеря, чтобы скорее совершить возлияние богине Победе. Не столько, правда, возлияние его интересовало, как возможность при удобной обстановке напомнить Цезарю, чтобы его, жреца, не обошли бы при дележе добычи. Цезарь оттолкнул жреца ногой. – Секст, – сказал он своему любимому трибуну, – пойдем на холм… Я хочу видеть предводителя этих божественных людей. Но уж сам подпоручик Казанцев шел ему навстречу. Подпоручик Казанцев был очень поджар в своем галифе. Цезарю, задрапированному в пурпур широчайшего паладаментума, он показался похожим на цаплю. Не менее комичным показался Казанцеву и Цезарь. – Ну, вот и всё! – сказал подпоручик Казанцев, протягивая руку великому полководцу. – Как просто! Вот, Юлий Цезаревич, как за две тысячи лет шагнула вперед военная техника! Подпоручик Казанцев был классиком по образованию, он говорил по-латыни. – Кто вы? – спросил Цезарь. – Ты и твои люди? Вы… боги?.. – Ерунда! – ответил подпоручик. – Какие там, к чертовой бабушке, боги!.. Я, ваше высокопревосходительство, центурион 1-го омского добровольческого полка. Нас, видите ли, послали в обход красным, а мы вот и зашли в тыл… на две тысячи лет назад… – Ничего не понимаю!.. – А вы думаете, я что-нибудь понимаю?.. Вот, говорят наши астрономы – астрологи по-вашему, халдеи тож, – что есть звезды, свет с которых идет на землю две тысячи лет… Так с тех звезд земля видна такою, какою она была в то время, когда вы еще жили. Так вот, может быть, я с одной из этих звезд руку вам и подаю… А то есть еще теория относительности… Впрочем, всё это ерунда собачья, а важно то, что командир моего полка – по-вашему легат моего легиона – обязательно будет крыть меня на чем свет стоит за мой неудачный маневр с обходом большевиков… Действительно, черт знает куда я попал – в Галлию времен ваших «Записок». – Но… какую награду хотите вы получить за помощь, оказанную вами римскому войску? Хотите, я прикажу сенату возвести вас в римское гражданство? – Это бы неплохо! – подумав, ответил Казанцев. – Только… придется быть эмигрантом, ну его в болото! Но того… в Риме теперь Муссолини… Признает ли он и теперешний римский сенат ваше распоряжение? Да, к тому же, русским быть мне все-таки приятнее, чем италийцем… – Русским?.. Что это такое? – Ну, скиф, скажем… – Скифы – дикари… Не может быть, чтобы вы были скифом… Я вас тоже именую во множественном числе, как и вы меня. Подпоручик Казанцев смотрел вдаль, не отвечая. Из-за опушки леса выскочил верховой, во весь опор несущийся к холму. Но это не был конник из турм Цезаря – это был казак из штаба 1-го омского добровольческого полка . – Вон и вестовой от командира! – испуганно сказал подпоручик Казанцев. – Простите, Юлий Цезаревич, но мне пора. Уж вы как-нибудь сами добивайте своих галлов. Нам же и большевиков хватит . – О юноша! – прослезившись, сказал Цезарь, обнимая добровольческого офицера. – Возьми от меня на память хоть этот вот перстень!.. И, сняв с руки кольцо, полководец надел его на палец моего дружка. –––––––––– Пусть это странно и даже дико, но... в моем рассказе нет и крупицы выдумки. Дело было так.. . Двадцать лет назад, в июле 1918 года, 1-й сибирский добровольческий омский полк наступал на городок Ялутуровск. Городишко оказался оставленным большевиками. Прикрывая только что отошедшие красные части, отходил и броневик, поплевывая в нас гранатами и шрапнелью. Я был на взводе, подпоручик Казанцев на отделении. Он был в шести шагах впереди меня, когда граната разорвалась перед ним. Я подбежал к упавшему... Ни царапины, лишь глубокий контузийный обморок. Мы подняли беднягу, на руках дотащили до Ялутуровского вокзала и внесли в зал. Долго мы возились, пытаясь привести Казанцева в чувство, но так и не смогли этого сделать. Потом пришел врач, впрыснул Казанцеву камфару и велел оставить его в покое. Сам, мол, очнется, если не помрет. И Казанцев не помер, очнулся. Слабым голосом, ночью уже, он позвал меня к себе. И тут же стал рассказывать о своей встрече с Цезарем. И Федота, и Митрича называл, наших добровольцев... Рассказ его я принял за бред. Попив чайку, Казанцев уснул. Но и утром, уже почти здоровый, он вернулся к своему рассказу и так, отрывками, всё возвращался к нему до самой Тюмени, до подступов к ней, где и убили его, моего дорогого дружка. Многое из рассказов его я забыл, а что запомнилось, вот записал. Помнится, говорил мне Казанцев, что предлагал ему Цезарь какую-то прекрасную галльскую пленницу в подарок, какую-то галльскую царевну... Но и от пленницы Казанцев отказался. Скромно сказал: – Женат я, Юлий Цезаревич: в Омске у меня законная супруга. Как с германского фронта приехал, так мы и поженились... Да вот опять воевать пришлось. А самое удивительное во всем этом вот что... Ведь ночью-то, когда Казанцев очнулся, золотой, удивительной формы древний перстень оказался на его безымянном пальце! Перстень-печатка с латинскою буквою Ц. Кольцо это я сам после смерти Казанцева носил, пока, в Омске уже, не повидался с его молодою вдовою. Ей кольцо и отдал. Очень барыня удивлялась, что это за перстенек такой и почему на нем Сы – так она латинское Ц читала, – если она не Соня, не Сима, а Ольга Петровна. А горевала Ольга Петровна о моем Васе Казанцеве не очень долго, скоро, я слышал, опять замуж вышла. А я вот о дружке моем ратном забыть не могу. Вспоминается. И иногда я так думаю: «А где же это теперь мой дружок, Василий Казанцев? Неужели так, без остатка, и сгнил в могиле под Тюменью?.. Не может этого быть! Наверно, к Юлию Цезарю вернулся и воюют они вместе где-нибудь на планетах. Потому что, как и Цезарю, нам тоже не воевать невозможно: ведь мы дети каких годов – четырнадцатого да гражданского восемнадцатого!..» Ночью настукиваю я эти строки, за полночь кончаю их. Слышишь ли, Вася, ты мои думы? Примечания: «Кольцо Цезаря». Опубликовано впервые в харбинском журнале «Рубеж», 1938, № 34, с тех пор не перепечатывалось. В начале рассказа стоит ссылка на первую книгу «Галльской войны» Юлия Цезаря: нечто подобное мы находим в главе 51, где малочисленный отряд римлян действительно сыграл решающую роль в разгроме войска свевского конунга Ареовисты, однако намека «на некое чудо», спасшее римлян, в достоверном тексте «Записок цезаря» нет. Рассказ фантастический: на помощь римлянам приходит 1-й омский добровольческий полк (армии Колчака) под руководством «центуриона» подпоручика Василия Казанцева; полк наступал на Ялуторовск, а попал в Галлию. Однако некий Василий Казанцев благополучно жил в Харбине (ему посвящено стихотворение Несмелова «Встреча вторая»), и – возможно – под этим псевдонимом описывает Несмелов того самого боевого друга, убитого под Тюменью, чью фамилию взял в качестве псевдонима уже во Владивостоке. Преториум – в данном случае походная резиденция Цезаря. Паладаментум – надевавшийся римлянами в качестве военного облачения поверх туники длинный плащ, застегивавшийся на правом плече; правая рука оставалась полностью открытой – для того, чтобы можно было свободно орудовать мечом или натягивать лук. Турма – подразделение древнеримской конницы, входившее в состав легиона; делилась на 3 декурии.

НАЗАД